и в то же время ничего не ищущей фигурке.

- Хотите, будем чай пить? - предложила Дарья Степановна.

И они вдвоем, так как при телеграфе не было и сторожа, стали ставить

самовар, потом пили чай, а в четыре часа утра, как и накануне, Карташев

пробежал опять к себе, чтобы запрягать лошадь и ехать на линию.

И опять, доехав до конца дистанции, он не мог устоять от соблазна у

рядчика Савельева и, решительно отказавшись от остального, съел несколько

ломтиков горячего, слегка поджаренного сала.

Так и пошло изо дня в день. Карташев, как маятник, качался между этими

двумя крайними пунктами своей дистанции, между двумя соблазнами дня и ночи,

всегда твердо зарекаясь устоять и всегда бессильный в своих зароках.

Однажды на работах, когда Карташев в трех верстах от линии разбивал

водоемное здание, вдруг к нему подъехало несколько экипажей.

В переднем экипаже, в большой открытой коляске, на заднем сидении сидел

инженер Савинский и рядом с ним маленький, уже пожилой с сморщенным лицом,

господин.

На переднем сидении возвышались Пахомов и Сикорский.

Савинский быстро вышел, радушно, с манерой светского человека, протянул

Карташеву руку и, пожимая ее, весело проговорил:

- Вот наконец где мы вас поймали.

В это время осторожно и морщась сошел с экипажа и маленький пожилой

господин в котелке, немного сдвинутом на затылок, и Савинский, делая

движение рукой в сторону Карташева, сказал:

- Инженер Карташев.

На что маленький пожилой господин протянул руку Карташеву так, как

будто это стоило ему большого усилия или боли, и небрежно бросил:

- Самуил Поляков.

"Так вот он!" - мелькнуло молнией в голове Карташева, а Сикорский в то

же время шепнул ему:

- Говорите ему ваше превосходительство.

- Вы что здесь делаете? - бросил Поляков, устало оглядываясь.

- Разбиваю водопровод, ваше превосходительство.

- А где же ваш экипаж?

- Экипаж на станции, я пришел сюда нивелировкой и...

- Ну, так поедем с нами тогда... Садитесь... Ну, на козлы к нам

садитесь.

И Поляков полез назад в экипаж.

Карташева бросило в жар и холод.

Этим предложением влезть на козлы точно хлыстом его вдруг ударили по

лицу.

Он был бы счастлив, если бы мог вдруг провалиться сквозь землю, и

навсегда.

Он мучительно искал выхода, резкий отказ напрашивался на язык, и он

напрягал все силы, чтобы удержаться, а между тем экипаж уже трогался, и с

отчаянием в душе Карташев взобрался на козлы и сидел на них растерянный,

раздавленный, с душой, охваченной ужасом, тоской, унижением...

Ему казалось, что вся станция, когда они подъезжали, только на него и

смотрела, вполне понимая всю унизительность его положения.

Как только вышли из экипажа, Карташев шепнул Сикорскому:

- Я сейчас же уезжаю. Скажите и выдумайте, что хотите, Полякову, но не

оставляйте меня, потому что иначе я наговорю ему таких дерзостей...

- За что?!

В это время к Карташеву подошел Савинский.

- А я привез вам письма от ваших и корзинку, - передал ее Валериану

Андреевичу. Ваши здоровы все, кланяются вам и ждут в гости.

Карташев взял письмо, благодаря, старался улыбаться и при первой

возможности скрылся. Сел в свою тележку и, не оглядываясь, погнал Румынку

прочь от станции.

Позднее обыкновенного возвратился Карташев в тот день в Заим, объезжая

глухими дорогами, чтобы как-нибудь не встретиться опять с Поляковым и его

свитой.

"И зачем он оторвал меня от работы? Мало у него свиты и без меня?

Сколько в них, начиная с самого шефа, чванства! И отчего Данилова не было

между ними? И каким смущенным и маленьким казался Пахомов, вынужденный ехать

на передке!"

И Карташев опять и опять переживал свое унижение и с омерзением, крепко

отплевываясь, кричал в темноту:

- Тварь!

Оставив лошадь дома, он пошел в контору, со страхом вглядываясь в ее

окна и стараясь угадать, уехал ли Поляков.

Поляков уехал со всей свитой, но на столах конторы еще оставались следы

обеда, так как Сикорский всех их накормил.

Карташев никогда не видал Сикорского таким веселым.

- Эх, вы! - встретил он Карташева. - Ну, чего вы обиделись? Если

Пахомов может ехать на передке, то почему вам не сесть на козлы? Ведь не на

голову же Полякову посадить вас... Совершенно напрасно, совершенно... Ну,

слушайте: все-таки Поляков просил передать вам свою благодарность. Я сказал

ему, что послал вас по экстренному делу... Вам назначено жалованье триста, с

уплатой с самого начала, и прибавлено подъемных еще пятьсот рублей...

Карташеву было приятно это, и главным образом как внимание.

- А вот и ваша корзинка. Ну, теперь слушайте дальше: балластировку

Поляков сдал мне и вам отдельно...

- Как это?

- То есть в данном случае мы сами являемся подрядчиками; нам назначена

цена двенадцать рублей куб, и, таким образом, разница против того, во что

это обойдется в действительности, будет в нашу пользу. Я уже собрал

кое-какие справки и думаю, что может обойтись не дороже семи рублей, а может

быть, даже шесть. Нужно всего четыре тысячи кубов, следовательно, в нашу

пользу останется двадцать четыре тысячи рублей.

- Я решительно отказываюсь от этого подряда.

- Почему?

Ответ был для Карташева совершенно ясен: служить, получать жалованье и

в то же время заниматься подрядом, контролерами которого будут они же, -

было для него совершенно невозможным.

Но так как Сикорский уже, очевидно, изъявил свое согласие, а может

быть, и сам попросил об этом, то Карташев придумывал ответ, который не был

бы обидным.

- Видите, Валериан Андреевич, вы - другое дело. Вы сами говорите, что

вы, как заграничный инженер, вынуждены будете перейти на подряды. Что до

меня, то подрядчиком я никогда в жизни не буду. Я хочу только служить. Вы и

берите этот подряд, а я всеми силами помогу вам, но участвовать не буду. И

для вас же это лучше, потому что раз я не заинтересован, то у вас является

приемщик, и при таких условиях никто не заподозрит меня в пристрастии, так

как здесь я ни в чем не заинтересован.

Сикорский убеждал Карташева, но тот остался при своем.

- Эх вы, - прощаясь, добродушно кивнул головой Сикорский.

Смеясь, он быстро коснулся панталон Карташева и, тряся их, сказал:

- Я вам предсказываю, что, кроме таких штанов, у вас никогда ничего в

жизни не будет...

Карташев тоже смеялся и, радостный, веселый, шел к себе домой. "И

ничего нет больше, кроме этих штанов, и не надо", - радостно думал он,

усаживаясь около ожидавшей его, по обыкновению, Дарьи Степановны.

И она была таким же, как и он, и бездомным, и ничего другого не

желавшим человеком, и Карташев больше уже не чувствовал угрызений совести,

сидя с ней. Напротив, чувствовал себя налаженным, веселым, удовлетворенным.

- Вы что сегодня такой веселый? - спросила его Дарья Степановна.

Карташев с удовольствием принялся рассказывать ей все случившееся за

этот день с ним.

Он так смешно изображал себя на козлах, что и он, и Дарья Степановна

смеялись до слез. Кончив, он вспомнил о корзинке. В ней были орехи, персики,

виноград.

Ела Дарья Степановна, ел Карташев и думал, что бы сказала его мать,

если бы знала, с кем он ест это?

XVII

Ко всему теперь прибавились еще заботы о песке.

Для розысков местонахождений песка был назначен особый десятник,

толстый, добродушный увалень с виду, но очень расторопный на деле. Фамилия

его была Сырченко, и на вид можно было дать ему не больше двадцати пяти лет.

Он обладал каким-то особым чутьем разыскивать песок. И чем ближе он был к

линии, тем больше радовался Сикорский, так как за перевозку куба такого

песку они платили молдаванам по рублю с каждой версты.

Карташев страшно заинтересовался этими розысками и, беря уроки у

Сырченко, все свое свободное время употреблял на поиски за песком.

Он заглядывал во все попутные овраги, где были обнажены наслоения. Он

возил с собой лопату и, в местах, где были бугорки или приподнятость почвы,

копал пробные шурфы. Особенно остро стояло дело относительно песку в южной

части дистанции, к стороне Галаца, где на протяжении пятнадцати погонных

верст никаких следов песку не было. Однажды вечером приехал Сырченко и,

бессильно разводя руками, сказал:

- Окончательно, Валериан Андреевич, песку там нет.

Лицо Сикорского собралось в обычную гримасу, точно у него болит там,

внутри, и обиженным голосом он сказал, опуская углы рта:

- Ну, тогда из всего подряда ничего не выйдет, потому что то, что

заработаем на одной половине, приложим к другой. И дай бог, чтобы еще хуже

не вышло.

Сырченко стоял, точно чувствовал себя виноватым. Да и Карташев

испытывал то же самое, как будто и его упрекали в нерадении к интересам

Сикорского. Он поспешил уйти домой и все время только и думал, где бы найти

песок. Он вдруг вспомнил ту дорожку, по которой тогда возвращался в лес, и,

уже понаторевшись в опытах искания, восстановив в памяти местность, он решил

завтра еще раз проехать по той дорожке.

Результат превзошел все его ожидания. В трех верстах от линии, на

срединном расстоянии от обоих концов, под полуаршинным слоем чернозема,

показался слой прекрасного гравия, какой удалось разыскать только в одном

карьере. Карташев копал в разных местах, и карьер определился длиною до

шестидесяти сажен и шириною до двадцати. Оставалось выяснить залегание

балласта вглубь.

"Если сажень глубины, - рассуждал Карташев, - то уже это составит

тысячу двести кубов неразрыхленного балласта, а вывезенного и полторы

тысячи, то есть почти все количество".

Тут же на месте Карташев определил процент глины. Для этого у него была

стеклянная трубочка с одним глухим концом. На трубочке Карташев наделал

алмазом для резания стекла деления.

В трубочку он насыпал до ее половины вновь добытого песку, а вместо

воды налил из фляжки холодного чаю, которым запивал свой завтрак.

Примесей оказалось до восьми процентов.

Первоначально Сикорский прибыльный процент назначил двенадцать, но

потом поднял до пятнадцати, и таким образом новый балласт и в этом отношении

мог быть назван идеальным.

Карташев так взволновался после этого последнего определения, что,

набрав полный платок гравия, решил ехать прямо назад к Сикорскому.

Сикорского он застал дома в подштанниках и ночной рубашке, в жарком

разговоре с полной молдаванкой. Сикорский, сам молдаванин родом, говорил с

молдаванами на их родном языке. Это так радовало молдаван, так было им

приятно, что Сикорский буквально вил из них какие только хотел веревки. Так,

например, главнейшая работа населения, всякие перевозки - обходились на

дистанции Сикорского почти вдвое дешевле против других мест линии.

- Что случилось? - встревоженно спросил Сикорский в неурочный час

явившегося Карташева.

- Как вам нравится этот балласт? - спросил Карташев.

Сикорский пригнулся к столу, на который Карташев высыпал из платка

гравий, и внимательно стал рассматривать его.

- Где вы нашли его? - не отрываясь, жадно, как золото, перебирая его

рукой, спросил Сикорский.

Карташеву хотелось, чтобы Сикорский сперва ответил, как нравится

качество балласта, но, желая поскорее доставить приятное, он залпом ответил:

- В трех верстах от линии, на равном расстоянии от конца дистанции и

последнего разъезда.

Сикорский, ничего не отвечая, только ниже пригнулся к гравию.

- Какая вскрышка?

- Пол-аршина.

- Какая площадь?

- Около шестисот квадратных сажен.

- Глубина залегания?

- Вы уж многого захотели: конечно, не мог определить.

- Надо будет сейчас взять несколько рабочих, и поедем.

Обратившись к стоявшим молдаванам, с интересом следившим за всей

сценой, Сикорский сказал:

- Ну, теперь дело меняется: песок нашли ближе. Кто хочет взять возку,

пускай едет сейчас за нами. И лопаты захватите.

Карташев отвел Машку домой и поехал вместе с Сикорским на его тройке.

За ними ехали три подводы с десятью молдаванами. Таким образом, и

рабочих не пришлось брать.

Приехав, Сикорский внимательно осмотрел сделанный Карташевым шурф,

осмотрел местность и сказал:

- Площадь гораздо больше. Балласт должен непременно выклиниться в том

овраге, и вскрышка будет там уже около сажени. Едем к тому оврагу.

Овраг был довольно крутой, и после нескольких ударов лопатами стал уже

обнаруживаться песок.

Предположения Сикорского совершенно оправдались: вскрышка действительно

была до сажени, а пласт залегания более двух сажен.

Лицо Сикорского приняло сосредоточенное, важное, даже огорченное

выражение. Он вынул кошелек, достал оттуда пять рублей и, передавая

молдаванам, сказал:

- Вот вам деньги за труды и уезжайте домой: здесь не будем возить

песок.

Молдаване, не ожидавшие такого исхода, до того веселые, взяли,

недоумевая, деньги, смолкли, сели на свои подводы и уехали.

Карташев еще более недоумевал и растерянно, сконфуженно спрашивал:

- Не годится разве?

Сикорский молчал, следя глазами за уезжавшими молдаванами. Когда они

уже совсем скрылись, Сикорский медленно обвел еще раз глазами округу, прилег

на траву и сказал Карташеву:

- Садитесь.

Карташев присел и напряженно уставился в своего шефа.

Сикорский заговорил тихо, с расстановками, как умирающий:

- Это не карьер, а золото... чистое золото, и значение такого балласта

вы поймете и оцените не раньше года эксплуатации. В то время как от мелкого

через год и половины не останется, этот весь будет налицо. В то время как в

мелком шпала будет ездить взад и вперед, - потребуется на ремонт пути от

одного до двух человек на версту, - для этого не понадобится и полчеловека.

С таким балластом скорость может быть доведена и до шестидесяти верст в час.

За границей только такой балласт и допускается, а где его нет, там

употребляют щебенку, куб которой обходится до тридцати рублей. Вот какой это

балласт! Хватит его не только на пятнадцать верст, но и на сто пятьдесят. И

возить его не лошадьми надо, а железной дорогой. Когда будет проведен путь,

мы проложим сюда ветку и станем поездами вывозить. Больше двух рублей куб не

обойдется, и я сейчас же отдам распоряжение Сырченко прекратить возку из

всех карьеров, отстоящих далее трех верст от линии, и, во всяком случае,

вывозить не полное количество, с таким расчетом, чтобы сверху был балласт из

этого карьера. О-о! Я головой теперь отвечаю, что на всей линии равной нашей

дистанции по балласту не будет.

Лицо Сикорского распустилось в лукавую улыбку, и уже веселым голосом он

сказал:

- Ну, теперь расскажите мне, как вы унюхали это золото.

Когда Карташев сообщил, Сикорский, качая головой, сказал:

- Надо будет вас какому-нибудь жиду сдать на аренду: он вам будет

платить из жилетного кармана жалованье, а вы ему будете набивать все

остальные его карманы чистым золотом.

Он поднялся, отряхнул свой костюм и сказал:

- Ну, а теперь едем домой, и я вас накормлю и, раз не хотите денег,

напою шампанским.

Он подошел к экипажу и, оглядываясь, говорил:

- Да, за такой карьер можно выпить шампанского. И мы назовем его

Карташевским. С завтрашнего же дня поставлю здесь Сырченко с рабочими

пробивать траншею. Этот карьер мы будем разрабатывать уже по всем правилам

искусства, и рыться, как свиньям, не позволю здесь, потому что это выгоднее,

и все - и Данилов и Пахомов - побывают на этом карьере...

Когда сели в экипаж, Сикорский весело ударил себя по лбу.

- Та-та-та! Слушайте! Первое, что надо сделать, это - купить на мое имя

этот карьер. Я сегодня же пошлю Сырченко разузнать, кому эта земля

принадлежит, и куплю, в крайнем случае арендую лет на двадцать, и тогда

пусть дорога покупает этот карьер у меня. Вся его длина будет сажен триста,

если даже ширина двадцать, в чем я очень сомневаюсь, и две глубины, то это

составит на линии не менее пятнадцати тысяч кубов. Мне надо три тысячи, и,

если дорога по рублю мне заплатит за куб - за остальные, то уже это одно

составит двенадцать тысяч, но я головой отвечаю, что вдвое, втрое больше.

Немного погодя Сикорский горячо говорил:

- Слушайте еще вот что. Сильвин, начальник соседней к Галацу дистанции,

говорил мне, что у него совсем нет балласту, и я предложу ему по два или по

рублю пользы с куба с тем, чтобы подряд он передал мне.

Сикорский засвистал.

- Это еще чистых тридцать тысяч в кармане...

Он сосредоточенно покачал головой и опять с миной умирающего

проговорил:

- Тысяч до ста можно заработать!

Он энергично махнул рукой.

- Ну, тогда будьте вы все, Поляковы, прокляты. О, тогда я буду

чувствовать себя человеком! Да, вот и все в жизни так: все только рубль и

случай!

Карташев слушал, подавляя в себе неприятное чувство, вызванное

пробуждавшеюся корыстью Сикорского, старался сосредоточиться на доставлявшем

ему наслаждение сознании, что он сегодня сделал что-то очень важное и

ценное. С какой завистью будет смотреть на него его учитель Сырченко!

Узнают об этом и в Бендерах: узнают и Петров, и Борисов, и Пахомов, и

Данилов, и окончательно упрочится его репутация дельного и толкового

работника.

И Карташев чувствовал прилив к сердцу теплой крови, ему было радостно и

хорошо на душе. Он щурился от ярких лучей, смотрел в далекую лазурь точно

умытого неба, щурился иногда так, что все небо это покрывалось золотыми

искрами, и переживал то состояние, когда кажется, что нет уже тела, что все

оно и он сам растворились без остатка в этой искрящейся радостной синеве.

Через несколько дней после открытия нового карьера Сикорский сказал

Карташеву:

- Вот вам копия моего условия с молдаванами относительно перевозки

песку. Они должны складывать этот песок в конуса. Размер им дан такой, чтоб

в каждом кубе было на десятую часть больше куба, и таким образом каждый

десятый куб будет у нас бесплатным.

Карташев слушал, стараясь не выдать своих мыслей, но ему было досадно и

обидно за Сикорского. И без того с каждого куба оставалось в его пользу по

девять рублей, и то, что он еще придумал, являлось в глазах Карташева в

сущности обманом.

Но, как ни старался скрыть свои мысли Карташев, Сикорский был

достаточно проницательным, чтобы не прочесть их на лице Карташева.

- Здесь никакого обмера нет, потому что в этом условии мы платим не за

куб, а за куб десять сотых. Справедливо это и в том отношении, что в мирное

время за эту же работу они взяли бы вдвое дешевле.

Сикорский теперь увлекался только песком и все остальное бросил на руки

Карташева.

Карташев чувствовал себя полным хозяином на дистанции и был рад,

вспоминая слова Сикорского, что в их деле, кто палку взял - тот и капрал.

Теперь капралом на дистанции был Карташев. Чувствовал это и он и все.

Подрядчики, рядчики стали еще почтительнее ввиду предстоявших обмеров работ.

С каждым днем горячка спадала на линии. Целыми верстами уже, где прежде

кучился народ, были шум и крик, теперь опять было тихо, и только узкой

змейкой извивалась полоса готового полотна. К этому полотну везли шпалы и

рельсы, шла укладка, и звон сбиваемых накладками рельсов разносился далеко в

воздухе.

Но для Карташева работы не убавлялось. Надо было обмеривать и учитывать

все сделанное.

Крупный подрядчик земляных работ Ратнер, взявший также и листовку и

дерновку, едучи с Карташевым на обмер, говорил ему:

- Слушайте меня, старика, Артемий Николаевич, что я вам скажу. Вы

человек молодой, только что начали, а я, слава богу, поседел на этих

работах. И, слава богу, никогда ни с кем из инженеров не вздорил. Вы наших

порядков не знаете, а порядки у нас простые. Один в свой рот не заберет

всего: дело это столько и мое, сколько и ваше. Ничего незаконного я от вас

не прошу, будьте только справедливы - и десять процентов ваши.

- Это какую сумму составит? - спросил Карташев.

- Это составит тысяч двадцать.

- Допустим, что я взял у вас эти двадцать тысяч. Будем считать, что они

по пяти процентов в год дадут мне тысячу рублей. Но, если узнают, что я взял

у вас эти деньги, меня прогонят и больше на службу не примут. Какой же мне

расчет, когда я уже получаю теперь три тысячи шестьсот рублей в год?

- Во-первых, никто же не узнает...

- Вы первый расскажете... Теперь, конечно, нет, а когда дело кончится,

вы скажете: за что этот человек вытащил у меня из кармана двадцать тысяч? И

вам будет досадно, и вы всем скажете. Как же иначе всегда все знают:

такой-то инженер вор, а такой-то не вор. Нет, господин Ратнер, вы сами

видите, что не выгодно для меня ваше предложение...

- А сколько же вы бы хотели?

Карташев рассмеялся.

- Ну, миллион.

- Миллион? когда всего дела на триста тысяч?

И Ратнер презрительно рассмеялся.

- Ну, вот видите, - сказал Карташев, - и не сойдется наше дело. А

давайте лучше так: все, что законно, я вам и так сделаю, а незаконно ни за

какие деньги не сделаю.

- А я о чем же прошу? - ответил угрюмо Ратнер.

Как ни старался Карташев быть беспристрастным при обмере, Ратнер

оставался недоволен и жаловался Сикорскому, требуя обмера в присутствии его,

Сикорского.

Сикорский с унылым лицом выслушал Ратнера и, опустив углы рта книзу,

сказал, разводя руками:

- Хорошо.

Карташев рассказал Сикорскому о предложении Ратнера.

- Я его проучу, - сказал угрюмо Сикорский.

И действительно, по обмеру Сикорского вышло на два процента меньше, чем

у Карташева.

Ратнер только возмущенно развел руками.

А Сикорский сказал ему:

- Утешьтесь тем, что это всего на три тысячи рублей, и таким образом у

вас в кармане осталось из тех денег, которые вы предлагали, семнадцать тысяч

рублей.

- Я никому ничего не предлагал, - резко ответил Ратнер, - и буду

жаловаться Полякову.

- Это ваше право, как право Полякова отдать вам хоть все свое

состояние.

- Ну, знаете, что я вам скажу, - говорил Ратнер, пряча квитанцию, - от

таких инженеров Поляков только разорится, потому что у таких инженеров могут

работать только мошенники...

- Вон, негодяй!!! - завопил вдруг Сикорский, бросаясь на Ратнера, но

Ратнер был уже у дверей.

- Ох, как испугался! - смерил он с ног до головы маленького Сикорского

и, выйдя, хлопнул дверью.

- Дайте телеграмму, чтобы сейчас же выслали сюда двух жандармов, и

пусть бессменно дежурят здесь в конторе.

Пришла очередь обмерять и рядчика Савельева.

Карташев, при всей своей неопытности, видел, что дело Савельева не из

важных. Кормил он своих работников на убой и в этом отношении был выше всех

подрядчиков. Но работы его были не из выгодных, - мелкие насыпи, без выемок,

где оплачивался каждый куб вдвойне, почти без дополнительных работ, как-то:

нагорные канавы, углубления русл и прочее.

Чем ближе подвигалось дело к концу, тем грустнев становился Савельев,

тем почтительней становился он с Карташевым, смотря на него с мольбой и

страхом.

Когда Карташев приехал к нему с обмером, он, стоя без шапки, сказал с

отчаянием:

- Вся надежда только на вас.

Карташев смущенно ответил:

- Я сделаю все, что могу.

И начал обмер.

Целый день продолжался обмер. Уезжая, Карташев сказал:

- Обмер я передам завтра в контору дистанции.

А Савельев, как на молитве, кивая головой, молил:

- Не оставьте несчастного, господин начальник.

С сжатым сердцем уехал от него Карташев, предчувствуя драму.

Приехав домой, Карташев сейчас же засел за подсчет и еще в тот вечер

передал итоги Сикорскому.

Савельев на другой день явился за расчетом.

- Триста двенадцать кубов у вас, - сказал ему Сикорский, - по три

рубля...

Савельев сделался белым как мел и даже качнулся.

- Помилуйте, господин начальник, - зашевелил он побелевшими губами, -

за три месяца харчей только вдвое больше вышло... Не может этого быть:

ошибка тут вышла...

Сикорский сделал гримасу и сказал:

- Вы что ж, проверки хотите?

- Пусть сами Артемий Николаевич проверят: они ж, наверно, не захотят

обидеть несчастного человека.

- Хорошо, я скажу ему.

Подъезжая в тот вечер к дому, Карташев увидел темную фигуру у своих

дверей.

- Кто?

- Я, Савельев.

- Заходите.

Савельев вошел вслед за Карташевым в темную комнату и повалился на

колени.

- Не погубите, Артемий Николаевич, не погубите! Не может быть, что

всего триста кубов наработано. По народу не может быть меньше тысячи кубов,

и то только-только вчистую выйду...

- Встаньте, встаньте, - поднимал его Карташев.

Но Савельев грузно сидел на своих коленях и продолжал:

- Я был у начальника дистанции, он разрешил вам перемерить меня, я

нарочито его самого не звал: не погубите, Артемий Николаевич! Ведь пропал я

совсем!

- Я завтра же перемеряю. Конечно, может быть, я и ошибся...

Савельев встал с колен. От отчаяния он перешел к надежде. Он заговорил

облегченно:

- Ох, ошиблись, ошиблись, Артемий Николаевич, и, бог даст, завтра все

исправите.

Карташев протянул ему руку и вдруг почувствовал в своей руке бумажку.

Это была вчетверо сложенная десятирублевка.

Сердце его тоскливо сжалось.

- Нет, нет, господин Савельев, не нужно, совершенно не нужно. Вот вам

крест, что я и без этого сделаю все, что могу.

Савельев растерянно прошептал:

- Простите Христа ради, - и вышел из комнаты.

Тяжелое, тоскливое волнение охватило Карташева.

- Сам виноват, сам виноват, - твердил он в отчаянии, идя к Сикорскому.

- Савельев недоволен вашим обмером, - сказал ему Сикорский.

- Это такая ужасная история...

И Карташев рассказал, как он изо дня в день одолжался у Савельева

салом.

Сикорский мрачно слушал.

- Ах, как нехорошо, - сказал он, когда Карташев кончил.

Он покачал головой и досадно повторил:

- Очень некрасивая история.

Карташев сидел, переживая отвратительное чувство унижения.

- Сколько приблизительно могли вы съесть у него сала?

- Я не знаю... Месяца два я ел каждый день по несколько ломтиков.

- Фунт в день?

- Не думаю.

- Будем считать фунт, будем вдвое дороже считать: по двадцать копеек за

фунт, - двенадцать рублей. Заплатите ему тридцать, пятьдесят рублей

заплатите. Сделайте завтра новый обмер, а там завтра я в вашем присутствии

произведу с ним расчет. Ай, ай, ай...

Долго еще качал головой Сикорский.

Уйдя от Сикорского, Карташев обходной дорогой, чтоб не проходить мимо

Дарьи Степановны, пробрался прямо к себе.

Не зажигая свечи, он разделся и лег, торопясь поскорее уснуть. Но сон

бежал от него. Чувство обиды и раздражения все усиливалось. Сердился он и на

себя, и на Сикорского, так строго отнесшегося к нему. Но под обидой и гневом

неприятнее всего было чувство унижения. Что-то давно забытое, давно

пережитое напоминало оно ему. И вдруг он вспомнил и мучительно пережил

далекое прошлое.

Он был тогда гимназистом первого класса. По случаю весенней распутицы

он жил тогда в городе и только по субботам ездил домой, возвращаясь в

понедельник в город. Жил он у брата отца, угрюмого сановитого холостяка,

занимавшего большую квартиру в первом этаже на главной улице. Громадные

венецианские окна выходили на улицу, и он отчетливо помнил себя в этой

квартире с высокими комнатами, маленького, затерянного в ней, всегда

одинокого, так как дядя или не бывал дома, или сидел в своем кабинете.

Он помнил себя сидящим на подоконнике этих громадных окон, как смотрел

он на проходящих, как слушал шарманку, как тоскливо замирали ее последние

высокие ноты в весеннем воздухе.

Как-то в понедельник отец дал ему рубль на покупку учебника арифметики,

стоившего тридцать пять копеек. До субботы остальные шестьдесят пять копеек

оставались у него в кармане. А соблазнов было так много. К пяти часам вечера

его начинал мучить обыкновенно голод. Он очень любил швейцарский сыр, любил

французские булки, особенные - с двойным животиком, слегка соленые. И он

покупал и этот сыр, и эти булки и, сидя на подоконнике, съедал их, смотря на

прохожих, слушая музыку и мучаясь в то же время сознанием растраты. К

субботе на последний пятачок он купил альвачику, а чтоб скрыть растрату,

стер цену на обложке, протер обложку в этом месте пальцем насквозь, а снизу

подклеил синюю бумажку, на которой написал "1 рубль". Чернила расползлись, и

"1" распух и перьями разошелся во все стороны. Может быть, отец так и не

вспомнил бы, но он сам только и думал об этом и, поздоровавшись, сейчас же

вынул из сумки учебник в доказательство, что он действительно стоит рубль,

и, передавая учебник, ему уже стало вполне ясным, что подлог не может не

обнаружиться. Как мог он за мгновенье до этого думать, что никто и не

догадается об этом, он сам не понимал. И теперь ему было совершенно ясно,

что надо было просто признаться во всем. И, несмотря на все это, он на

вопрос отца, почему это так странно обозначена цена, ответил, что он не

знает, но что он заплатил за учебник рубль. Сверх обыкновения отец не

вспылил и только как-то загадочно замолчал. Это молчанье болезненной

тревогой охватило душу Тёмы, и он напряженно ждал. Он ждал, что мать

заговорит с ним. Только в воскресенье утром мать спросила его, оставшись с

ним наедине: "Тёма, ты действительно заплатил рубль?" - "Да, мама", - горячо

и уверенно ответил Тёма в то время, как сердце его усиленно заколотилось в

груди и кровь прилила к лицу. И опять больше ничего, и весь день тревога не

улеглась в его душе. Он берег эту тревогу, был как-то задорно развязен с

сестрами и в то же время почему-то находил в себе сходство с теми

арестантами, которые под конвоем солдат чинили улицы. И от этого сравнения,

и от какого-то особенного молчания матери и отца еще тревожнее становилось у

него на душе, а к вечеру он совсем упал духом и, сидя на окне, тоскливо

смотрел на знакомый закат, там, где-то за голыми еще деревьями,

опускавшегося солнца, где в лучах его ярко горели окна какого-то здания.

Тогда, в детстве, няня рассказывала, что это волшебный дворец, что там спит

его принцесса, и, когда он вырастет, он придет к ней и разбудит ее. И вот

теперь он вырос и сделался вором, и не ему, конечно, теперь уж мечтать о

принцессах.

С таким же тоскливым чувством проснулся он и в понедельник, и сердце

его мучительно ёкнуло, когда в столовой он увидел совсем одетого отца.

Очевидно, отец едет с ним. Куда?! Может быть, в полицию, где его сейчас и

посадят в тюрьму. Отец вышел, молча сел в дрожки рядом с сыном и только,

когда въехали в город, спросил сына:

- В каком магазине ты покупал учебник?

Сделав усилие, Тёма хрипло, упавшим голосом, назвал магазин. Так вот

куда едет с ним отец. Неужели отец решится войти с ним в магазин и

спрашивать то, что и без того уже ясно?

Когда экипаж остановился, отец, уже у дверей самого магазина, спросил

сына:

- В последний раз тебя спрашиваю, сколько стоит учебник?

Вихрем закружились все мысли в голове Тёмы, сперлось дыхание и

захотелось плакать, но едва слышным голосом он ответил:

- Рубль.

Дверь шумно распахнулась, и в магазин вошел старик Карташев, высокий, в

николаевской шинели, бритый, с нафабренными черными усами, с прической на

виски, а за ним съежившийся, растерянный, приговоренный уже, маленький

гимназистик. Мучительно тянулись мгновенья, когда маленький, серьезный

хозяин магазина в золотых очках, в белом галстуке внимательно рассматривал

поданный ему учебник. Такой же серьезный и угрюмый стоял перед ним генерал

Карташев.

- Все приказчики налицо, - заговорил наконец тихо хозяин и, подняв

глаза, спросил Тёму:

- Кто именно вам продал эту книгу?

Тёма ответил:

- Один мальчик.

- Мальчики у нас не продают.

Тёма молчал, потупившись.

- У нас есть мальчики, но, собственно, к продаже они никакого отношения

не имеют, - пояснил хозяин генералу.

Затем он обратился к одному из приказчиков и сказал:

- Позовите сюда всех мальчиков.

Пришли четыре мальчика в белых фартуках и стали в ряд.

- Кто-нибудь из них? - спросил у Тёмы хозяин.

Мальчики бойко и загадочно смотрели на Тёму. Тёма тоскливо посмотрел на

них и тихо ответил:

- Нет.

- Больше никого из служащих в магазине нет, - холодно сказал хозяин.

И опять наступило страшное томительное молчание. Пригнувшись, Тёма ждал

сам не зная чего.

- Вон, негодяй! В кузнецы отдам! - загремел голос отца, и в следующее

мгновенье, сопровождаемый таким подзатыльником, от которого шапка Тёмы упала

на панель, Тёма очутился на улице.

Видят всё это и из магазина, видит и Еремей на козлах и все прохожие,

остановившиеся и смотревшие с любопытством.

Отец сел в экипаж и уехал, не удостоив больше ни одним словом сына.

С вытаращенными глазами, красный, как рак, с грязной фуражкой на

голове, как пьяный, в полусознании, поплелся Тёма в гимназию. И вдруг

бешеная злоба на отца охватила его. Он громко шептал:

- Ты сам негодяй, ты дурак, я тебя не просил быть моим отцом, и, если б

меня спросили, кем я хочу быть, я захотел бы быть одним из тех мальчиков в

магазине, которые смотрят весело, без страха и никого не боятся, как я, как

будто все время около меня страшная змея, которая сейчас укусит меня!

Он шел дальше и громче и бешенее бормотал:

- Ай дурак, точно мама позволит ему отдать меня в кузнецы, хотя бы я

был бы очень рад навсегда отделаться от такого удава, как ты. Ах, если б ты

знал, как я ненавижу, ненавижу, ненавижу тебя...

И как теперь, так и тогда под этим бешенством и злобой на отца еще

сильнее владело душой чувство бесконечного унижения и стыда.

В тот день он уже не ел швейцарского сыра. Приехавшая к нему мать

застала его спящим. Она сидела над своим сыном, зная его манеру спать с

горя, когда Тёма вдруг стал возбужденно кричать во сне: "Папа подлец, папа

подлец..."

Мать разбудила его, и, сидя на диване, Тёма сперва ничего не понимал, а

когда понял, то разразился горькими рыданиями, между которыми, всхлипывая и

задыхаясь, рассказал, как и на что он растратил злополучные деньги.

На другой день Карташев опять весь день обмерял Савельева, а вечером

подсчитывал.

Вышло триста восемнадцать кубов.

Утром Савельев явился в контору.

Сикорский с обычной гримасой презрения сообщил ему результат и вынул

девятьсот шестьдесят семь рублей.

- А вот еще пятьдесят рублей от инженера Карташева за съеденное у вас

сало.

- За какое сало? - спросил, как обожженный, Савельев. - За что такая

обида еще? Разорили человека и надсмеялись еще.

Он порывисто схватил девятьсот семнадцать рублей и, не трогая

пятидесяти, пошел к дверям.

- Жандарм, - сказал Сикорский, - возьмите эти пятьдесят рублей в пользу

Красного Креста от господина Савельева.

Савельев, уже в дверях, не поворачиваясь, только досадливо рукой

махнул.

Возвратившись в свои балаганы, он рассчитал всех рабочих и отправил, а

сам ночью повесился, оставив неграмотную записку: "Погибаю невинно,

заплатите, по крайности, мяснику забор четыреста двенадцать рублей.

Савельев".

Когда Сикорский прочел эту записку, он сухо сказал Карташеву:

- Каким же образом дорога может заплатить?

- Я заплачу, - с горечью сказал Карташев.

- Это ваше дело, - холодно ответил Сикорский, передавая записку

жандарму и говоря ему: - Распорядитесь похоронами, гроб закажите, яму

выгребите, крест.

- Нанять священника, как прикажете?

- Пойдите спросите священника.

- Пожалуйста, из моих денег четыреста двенадцать рублей передайте

жандарму, - сказал Карташев, вставая и уходя из конторы.

Жандарм ушел к священнику. Немного погодя он возвратился и,

вытянувшись, держа перед собой фуражку, сказал:

- Так что священник отказывается, как самоубийца они.

- Ну, тогда без священника.

XVIII

От конца дистанции, со стороны Бендер, до Заима и дальше до станции

путь уже был уложен, и накануне была получена телеграмма, что завтра приедет

паровоз.

Сикорский поручил Карташеву встретить этот паровоз на конце дистанции.

Это был первый паровоз, и Карташеву не верилось, что по выстроенному

ими пути может прибыть благополучно этот паровоз. Где-нибудь окажется

нехорошо подбитая шпала, и он опрокинется. Во избежание такой случайности

Карташев решил пройти пешком с Тимофеем эти восемь верст от станции до конца

дистанции, с подштопкой в руках, и проверить подбивку каждой шпалы.

Начал он свою, в сущности, совершенно бесполезную работу с рассвета и

кончил часам к десяти, как раз в то время, когда на горизонте показался

дымок паровоза.

Сердце Карташева и радостно и тревожно забилось. Отирая струившийся с

него пот, он хотя и был теперь спокойнее, чем с вечера, за безопасность

паровоза, но все же не доверял все-таки делу своих рук. У него даже мелькала

тревожная мысль: не лучше ли предупредить едущих и совсем их не пустить на

дистанцию?

Но паровоз уже подъезжал тендером вперед, и на тендере сидел Борисов,

начальник соседней дистанции, тот молодой инженер, с которым Карташев

познакомился у Борисова, и еще какой-то пожилой инженер в форме, и все

весело махали ему рукой.

Паровоз остановился, и, слегка заикаясь, Борисов крикнул ему:

- Скорей садитесь!

Карташев полез на паровоз, а Тимофей испуганно спрашивал его:

- А я?

Понятно было желание Тимофея и вполне заслуженно, но Карташев боялся,

как посмотрят на это сидевшие. Наконец, решившись, тихо сказал уже с

паровоза, наклоняясь к Тимофею:

- Полезай и стой тут, туда, - показал он на тендер, - не ходи.

- Ну, пожалуйте, - приветствовал его Борисов, - садитесь на скамью

подсудимых между двумя начальниками. Вот один - позвольте вас познакомить,

наш правительственный инспектор - его превосходительство Иван Николаевич

Емельянов, а другой - я... Тот не в счет, - махнул он на соседнего

начальника дистанции.

И, когда Карташев сел, Борисов сказал ему:

- Приказывайте, с какой скоростью в час нам ехать?

"Совсем не ехать", - хотел было сказать Карташев, но, подавляя

волнение, ответил:

- Со скоростью десяти верст.

- Что? Стоило строить железную дорогу для этого.

И, махнув беспечно машинисту, он крикнул:

- Тридцать верст!

- Борис Платонович! - вскрикнул Карташев.

Но Борисов только рассмеялся.

Паровоз, покачиваясь и точно подпрыгивая, понесся вперед. Карташев,

замирая, сидел, впившись глазами вперед, и напряженно ждал каждое мгновенье

чего-то ужасного.

Борисов весело наблюдал его.

- Постойте, я сейчас приведу его в чувство, - подмигнул он инспектору,

и, толкая Карташева, он спросил: - Ну, господа песочные подрядчики, как ваши

подряды?

Карташев действительно сразу пришел в себя и, как обожженный, ответил:

- Я не подрядчик.

- Как так?

- Не подрядчик и подрядчиком никогда не буду.

- Вот это настоящий бандурист, - сказал Борисов, ласково, даже нежно

обнимая Карташева.

Карташев сразу повеселел, почувствовал себя хорошо.

- Он тоже, - кивнул Борисов на Бызова, - отказался от этого подряда, и

Лепуховский.

Теперь, когда они с такой быстротой неслись, ему стала ясна

бесполезность его сегодняшней проверки, и он сказал:

- Мне прямо совестно признаться, какой я неграмотный дурак. Вы знаете,

сегодня с таким же другим умником из деревни мы прошли с подштопкой весь

путь, проверяя подшивку шпал.

- Зачем?

- Боялись, что опрокинется паровоз.

- О-о! Где ж этот другой?

- Он там, на паровозе.

- Покажите его.

- Тимофей! - закричал Карташев.

- Ась! - отозвался Тимофей, а затем показалась и вся довольная фигура.

- Как думаешь, - спросил его Борисов, - доедем до станции или

опрокинемся?

- Надо доехать, - ответил весело Тимофей.

- Надо доехать, - это, брат, знать наверняка надо: вы-то шпалы

пробовали?

- А как же, - ответил Тимофей, - каждую шпалу удостоверили, иначе разве

возможно?

Все смеялись, а Борисов говорил Тимофею:

- Молодец, братец. А вы, - обратился он к Карташеву, - пишите новый

учебник.

- Вы когда кончили? - сипло спросил Карташева коренастый, обросший

бородой инженер.

- В этом году.

- Бывали на практике раньше?

- Нет.

Инженер помолчал и сказал:

- Ну, вот теперь вы научились, как не надо строить.

- Ну, вот уж, - вскинулся Борисов, - как не надо?

- Конечно, - грубым голосом заговорил инспектор, - эти уроды - так

надо? - ткнул он в проносившуюся мимо них будку. - Этот урод мост, как надо?

- Я насчет этого особого мнения, - помолчав, заговорил Борисов. - Слов

нет, красивая будка приятнее для глаза и для жизни. Но если сто миллионов

живут в неизмеримо худших избах, то еще большой вопрос в смысле

справедливости и правильности затраты денег этих миллионов на жизнь

нескольких счастливцев, которые будут жить в таких будках. Ну, будки еще

туда-сюда. А красавцы мосты, по которым тоскует ваше сердце... На кой леший,

спрашивается, красота наших мостов, на которые и смотрят-то только зайцы да

волки. Или эти вокзалы-дворцы, зеркала и бархат в вагонах? Роскошная наша

русская жизнь, прежний тип почтовых станций вдохновили нас? А между тем

каких денег все это стоит? В результате ведь вот что: нам нужно, скажем,

двести тысяч верст, а так, как мы размахнулись, мы на эти деньги выстроим

только пятьдесят тысяч верст, и того не выстроим. А дело между тем

коммерческое прежде всего, и если оно не оправдывает своих расходов, то

вместо пользы оно бременем ложится. При нашей постановке вопроса выходит

так: чем больше мы будем строить, тем больше будем разоряться. И причина в

том, что нам, как самой бедной в мире стране, надо было выбрать самый

дешевый тип, а мы выбрали самый дорогой, какого до того и не было, самый

ненормальный, следовательно, только назвавши его при этом нормальным. И все

потому, что император Николай Павлович с крепостническим размахом, опасаясь

иноплеменного вторжения, вместо того чтоб сузить путь против остальной

Европы, уширил его на полфута.

Борисов обратился к Карташеву и серьезно сказал ему:

- Несомненно, грамотеями тех времен владело чувство и вашего сегодня

опасения: как бы не опрокинуться. Ведь Царскосельскую-то дорогу они

шестифутовую закатили. Тара-то на вагон, мертвый груз, значит, семьсот

пудов, а подъемная сила - триста, а за границей подъемная сила семьсот

пятьдесят, а тара двести двадцать пудов. Помимо двойной стоимости.

- Ну-с, извините, я не согласен с вами, - резко и угрюмо возразил

инспектор.

- Извиняю, - развел руками Борисов.

- И я вам докажу...

- Не докажете, потому что уже приехали, и сам господин подрядчик

приветствует нас на перроне.

Сикорский махал шляпой, и при ответном махании паровоз остановился.

В окнах пассажирского здания уже виден был накрытый стол.

- Первая умная вещь, которую вижу, - показал на него пальцем инспектор.

- Не было бы подрядчика, - ответил Борисов.

- Не завидуйте, зуда! - смеясь, ткнул его в бок Сикорский.

- А, зуда! - поддержал Сикорского инспектор.

- И чтоб доказать вам, что я зуда, я не дам вам есть, пока не осмотрите

всей станции, - сказал Борисов.

- Ну, пока хоть по рюмке водки, - предложил Сикорский.

- Да об чем же толковать? - забасил инспектор. - Кто не желает, может

не пить.

И инспектор, а за ним Сикорский и соседний начальник дистанции пошли в

пассажирское здание, а Борисов с Карташевым отправились на осмотр. Инспектор

так и не пришел. Когда Борисов с Карташевым возвратились после осмотра в

пассажирское здание, остававшиеся уже успели выпить и закусить. Инспектор

сидел, откинувшись на спинку стула, положив руку на спинку другого стула,

глаза его посоловели, и он встретил входивших не то шуткой, не то упреком:

- Бунтовщики!

- Не знаю, как в остальном организме, - ответил весело Борисов, - а в

желудке у меня так даже целая голодная революция... Как известно, самая

ужасная из всех.

- Ну, и пейте водку, - грубо сказал инспектор.

- Водки не пью, а вот есть буду и квасу бы выпил, если есть.

Квасу не было.

- Пошлите к землекопам, - предложил Борисов.

Послали - и принесли.

Инспектор обратился к Карташеву и, показывая на Борисова, сказал:

- С этим господином я вам советую подальше...

- Он благодарит вас за совет, - ответил Борисов, - и просит разрешить

ему руководствоваться своими собственными соображениями.

Инспектор налил себе новую рюмку и ответил:

- Вольному воля...

Борисов сел с Карташевым в стороне и, пока не подали обед, закусывая,

продолжал делать замечания по поводу своего осмотра. Замечания были дельные,

и Карташев, слушая, думал, что Борисов обнаруживает не только большие и

теоретические и практические познания, но и большую вдумчивость, способность

обобщать вопросы.

Когда Карташев высказал ему это, Борисов ответил:

- Через несколько лет и вы накопите и опыт и знания, так же будете и

думать и обобщать. Несомненно, что у инженера поле зрения большее, пожалуй,

чем у других специалистов, да, пожалуй, что и в умственном отношении

инженеры представляют из себя большую силу. Вероятно, и по своему опыту вы

могли прийти к заключению, что в наш институт попали сливки гимназий, - и по

способностям, и по энергии пробиваться в первые ряды. Даже недостатки нашей

инженерной среды говорят хотя и о больных отчасти, но и способных людях:

пьянство, размах разгула, адюльтерство, больное самолюбие, сумасшествия,

постоянные самоубийства... Среда, во всяком случае, исключительная, а

особенно наша строительная. Если вы по постройке пойдете, - вот всегда такое

же напряжение. Калифы на час, на мгновение люди сходятся, сближаются в общей

работе и опять расходятся. И все это вокруг одного священного кумира, где

все страсти сильнее разгораются.

- Люди гибнут за металл... - приятно и верно пропел Борисов.

- Вот чему человека учит, - уже совсем пьяным голосом отозвался

инспектор, - говорю вам, господин Карташев, лучше идите водку пить, потому

что из всех погибелей это самая благородная и приятная. Там деньги, женщины,

молодость - все изменят, а водка всегда найдется, если даже дойдешь и до

Ломаковского...

Инспектор пригнулся и с своей грубой, циничной манерой спросил

Карташева:

- Ломаковского знали?

- Нет.

- Наш инженер тех времен, когда наше ведомство еще именовалось

министерством публичных работ и общественных зданий. Этот Ломаковский спился

и в последнее время просил милостыню, протягивая руку и говоря: "Помогите

благородному человеку, которого вчера выгнали из общественных работ, а

сегодня из публичных зданий!" И ему всегда давали, и до конца дней своих он

был пьян...

Инспектор помолчал, ткнул носом и пробормотал:

- Такой вот и я буду...

Борисов, наклонившись к уху Карташева, шептал:

- В свое время дельный человек был. Написал прекрасную книгу по новому

совсем вопросу - сопротивление малоисследованных материалов.

Когда наконец подали обед, инспектор заплетающимся языком, сделав

широкий жест, сказал:

- Есть больше не буду, а вот если б минут на двадцать прилечь

где-нибудь...

Принесли сена, и инспектора уложили на него в соседней комнате.

- Вот связался, - досадливо проговорил Борисов, - как теперь его

повезешь домой? Придется, как тушу, уложить на паровоз и везти напоказ.

Когда инспектор ушел, Сикорский лукаво подмигнул Борисову и, показывая

на Карташева, сказал:

- Расспросите-ка вы его, как он за три фунта сала пятьсот рублей

заплатил...

И Сикорский весело рассмеялся.

Борисов, выслушав, сказал:

- Что ж тут смешного? Савельев дороже - жизнью заплатил. И, конечно,

надо было войти в его положение и заплатить ему по стоимости, а не

придерживаться мертвой формальности.

- Не мое ж это, а Полякова достояние.

- Не нанялись же вы у этого Полякова разорять и отправлять на тот свет

людей? Наконец, могли бы запросить главную контору, и, я думаю, вы и сами не

сомневаетесь, какой ответ через час был бы... И Савельев не спал бы теперь в

земле. И как хотите, а на вас и вина в его смерти... - И, слегка заикаясь,

Борисов кончил: - И ничего смешного и веселого в этом нет.

К концу обеда инспектор уже вышел и с виду был совершенно трезвым, но

угрюмым и молчаливым.

- Ну, что ж, поели, можно и ехать? - спросил Борисов.

- Я готов, - мрачно ответил инспектор.

- На дорожку, ваше превосходительство, - предложил Сикорский.

- Не буду, - отрезал инспектор.

Он сухо, не смотря, едва протянул руку Сикорскому и Карташеву и полез

на паровоз.

Борисов шепнул, кивая на инспектора:

- Как вам нравится? Пьян ведь, как стелька, был, а через полчаса - ни в

одном глазе, и водой голову не поливал, если не считать рюмочку водки,

которую унес с собой...

- И в которую влил несколько капель нашатыря, - сказал Бызов.

- Да, так вот что! А вы меня еще называете опытным инженером, -

обратился Борисов к Карташеву, - а я, можно сказать, мальчишка и щенок вот

даже перед таким Володенькой, который и не курит и не пьет...

- Ну, ну, полезай, полезай... - толкал Бызов подымавшегося на паровоз

Борисова.

- Ну-с, до свиданья, как говорят в наших палестинах, - кивнул Борисов,

сидя уже на тендере, когда паровоз тронулся в обратный путь.

Когда паровоз скрылся, Карташев слегка разочарованно сказал Сикорскому:

- Ну, вот и открыли дорогу.

- Открыли, - пренебрежительно махнул рукой Сикорский. - Теперь начнут

шляться, благо за проезд не платить, а прогоны получать... А как вам

понравился этот урод, пьяница инспектор? Ведь совестно смотреть... И вот

большинство из ваших такие же. А как пьют они при настоящем открытии дороги?

На позор всем едут не люди, а мертвые тела. И Бызов такой же: мальчишка

совсем еще, а льет, как в бочку...

- Но он не был же совсем пьян.

- Организм еще не ослаб, но выпил он больше инспектора. Ай, ай, ай... -

педантично качал головой Сикорский.

Карташев печально слушал, и в памяти его вставали Савельев, подряд

Сикорского, обсчет молдаван, и ему хотелось бы теперь уехать вместе с теми,

кто был на паровозе. Зачем он не поехал в самом деле? Увидел бы Лизочку,

Марью Андреевну, провел бы прекрасно вечер, послушал бы музыку.

И вдруг паровоз опять показался и быстро приближался к станции.

- Его превосходительство портфель свой забыл, - крикнул Борисов.

- А что вы скажете, - спросил Карташев Сикорского, - если я тоже махну

с ними в город?

- А когда назад?

- Завтра утром.

- Поезжайте.

- Ура!.. - весело крикнул Борисов, когда Карташев сообщил, что тоже

едет.

В Кирилештах, где была главная контора Бызова, слезли Бызов и

инспектор, а Борисов и Карташев поехали в Бендеры.

Исчезла недавняя, еще кипучая жизнь линии. Теперь безмолвно залегло

полотно железной дороги, и было по-прежнему тихо и безлюдно кругом.

- Собственно, рабочих дней на постройку всей дороги будет употреблено

сорок три дня, - говорил Борисов. - Это первая в мире по скорости постройки

дорога.

Пахло осенью, и печально садилось солнце, освещая уже убранные

пожелтевшие поля, полотно дороги, сверкавшие на нем рельсы. Гулко разносился

кругом шум несущегося паровоза, извивавшегося вдоль речки холодной стальной

лентой, точно застывшей в закате.

- Да, - сказал Карташев, - точно волшебники какие-то пришли, сделали

эту дорогу и исчезли. Не все исчезли: Савельев останется... Я никогда себе

не прощу, что своевременно не вдумался в переживавшуюся драму...

- Да, да, это было непростительное легкомыслие со стороны и вашей и

Сикорского. И вовсе не то, что вы там сало ели, - это чепуха, - а то, что

раз вы изо дня в день видели, что человек работал и труд его не оплачивался,

то вы и должны были вытащить его из капкана, в который он попал.

- Конечно. - у него, несчастного, остались жена и дети.

- Они где?

- В деревне, у меня есть адрес, я пошлю и им...

- Да что вы пошлете?! - вспыхнул Борисов. - Нужно учесть по стоимости

работу Савельеву, и разницу наша контора перешлет его жене.

Борисов вынул записную книжку и что-то записал.

- Сикорский завтра же получит официальное предписание сделать это.

- Конечно, - говорил Карташев, - теперь все совершенно ясно, и если бы

мои мысли не были связаны сознанием, что я ел у него это несчастное сало...

- А все потому, - горячо перебил Борисов, - что люди никогда не умеют

стать выше переживаемого мгновенья. И им кажется тогда, что самое ужасное

уже случилось. А отвлекитесь от мгновенья, взберитесь на бугорок,

всмотритесь спокойно в даль, и Савельев жил бы... Отвратительна эта

проклятая вечная слепота этого эгоистичного "я". Это "я" я так ненавижу, что

дал себе клятву никогда не жениться, потому что семья - источник этого

отвратительного "я", основа всей нашей яевой скорлупы: я своего Ивана только

потому, что он мой, будь он дурак из дураков, а посажу всем остальным Иванам

на шею - на их и на его погибель. Не может человечество при таких условиях

прогрессировать, не может быть добрым, великодушным, альтруистичным до тех

пор, пока не будет разрушено братство плоти и не заменит его братство духа.

А до тех пор всё и вся, от верху до самых низов, все люди развращены. И днем

обновления человечества, днем новой жизни будет тот день, когда

воспитательные дома заменят семью!

Паровоз в это время проносился мимо дач.

- Борис Платонович, - сказал в ответ Карташев, - я еду, собственно, к

Петровым, может быть, и вы заедете?

- К Петровым? К этим поклонникам семейного культа? Боже меня сохрани и

избави... Я живу так, чтобы у меня слово не расходилось с делом. Вот вашу

сестру, Марью Николаевну, я признаю: она, как и я, ненавидит семью, а с

матушкой вашей мы уже ругались... Нет, я шучу, конечно, и не зайду к

Петровым, потому что накопилось, наверно, за день много дела. Бывайте

здоровы и не забывайте.

Карташев попрощался и слез у дома Петровых.

С террасы весело закричала Марья Андреевна:

- Кто, кто, кто? А вы?! - обратилась она к уезжавшему Борисову.

Но тот только весело разводил руками.

Пока Карташев переходил улицу, из калитки вышли и Марья и Елизавета

Андреевны.

Елизавета Андреевна еще похудела, сильнее чувствовалась ее хрупкость,

еще больше стали ее глаза. Она весело смеялась, энергично пожимая руку

Карташева, и много мелких морщинок обрисовалось около ее рта.

Карташев радостно держал ее руку, смотрел в глаза и говорил:

- В Крым, Крым надо вам ехать.

- Да еду, еду, - махнула она свободной рукой.

Когда пришли на террасу, Марья Андреевна сказала:

- Пока вам дам чаю...

- Со сливками?

- И даже с лепешками.

- О-о!

И, подавая все Карташеву и садясь возле него, она сказала:

- Ну, рассказывайте, как там живете... все подробно... Я люблю, чтобы

мне так рассказывали, как будто я там сама жила...

Вечер прошел быстро и весело. Сестры пели, играли, пришел Петр

Матвеевич и сел ужинать.

Прощаясь, Петр Матвеевич, скупой обыкновенно на слова, сказал, когда

дамы ушли:

- Валериан - эгоист: заграбастал себе все с подряда, показал вам кукиш

с маслом и несчастного Савельева так ни за что ни про что отправил на тот

свет.

- При чем тут Валериан Андреевич? - горячо защищал его Карташев. - От

подряда я сам отказался, и нет той силы, которая заставила бы меня

согласиться, а в смерти Савельева произошло несчастное недоразумение, в

котором...

- И вы и Валериан вышли прежде всего типичными русскими чиновниками; по

такому-то пункту, по такому-то параграфу, а если жизнь прошла под этим

пунктом, то это уж не ваше дело. Вы-то хоть продукт своей страны, а

Валериан-то нос ведь дерет: я заграничный, я свободный от формы человек, а

на деле еще хуже нас, грешных. Ну, идите спать, - закончил Петр Матвеевич.

XIX

Возвращаясь на другой день утром назад на линию, Карташев поздно

спохватился, что ничего не купил в подарок Дарье Степановне из того, что

обещал и собирался в разное время купить ей.

Забыл он как-то совсем об Дарье Степановне, совершенно вылетела она из

головы при встрече с Петровыми. И теперь он жалел и придумывал законную

причину.

"Да скажу просто, что приехал поздно, уехал рано: магазины были

заперты".

Но это все-таки не успокаивало Карташева, и он чувствовал угрызения

совести в отношении Дарьи Степановны. Правда, она не предъявляла к нему

решительно никаких требований, но она была очень хороший, скромный человек,

и это налагало, помимо требований с ее стороны, ответственность за свои

действия и с его, Карташева, стороны. Иногда ему приходила мысль в голову

жениться на ней, и тогда Аделаида Борисовна вставала перед ним. Аделаиду

Борисовну он боготворил какой-то неземной любовью, - союз с ней казался ему

недосягаемым счастьем. Дарью же Степановну он, в сущности, и не любил даже,

а только привык уже и уважал.

Несколько дней тому назад приехал к ним и другой телеграфист. Это был

молодой человек, желтолицый, плохо сформированный. Но, очевидно, более

опытный, потому что Дарья Степановна беспрекословно подчинялась его

авторитету.

Теперь он дежурил ночью, а Дарья Степановна днем. Дарья Степановна

пока, до перевода телеграфа на станцию, жила по-прежнему в конторе,

занавесивши в углу свою кровать, и на той же кровати высыпался в течение дня

телеграфист. Нанимать же на деньги из жалованья квартиру не было средств.

Телеграфист получал тридцать пять рублей в месяц, Дарья Степановна двадцать

пять рублей. И почти все деньги, при существовавшей дороговизне, уходили на

еду. Карташев, правда, предлагал Дарье Степановне денежную помощь, но она

наотрез отказывалась.

Таким образом, в течение этих нескольких дней с приезда телеграфиста

Карташев фактически был разлучен с Дарьей Степановной.

То, что он ничего не купил ей, усилило в нем к ней нежное чувство, и

Карташев серьезнее других раз стал обдумывать вопрос, не жениться ли ему на

Дарье Степановне.

Когда он подъезжал к дому, вопрос был решен: жениться и сегодня же

сделать ей предложение.

Увидев ее на завалинке, он остановил паровоз и весело пошел к ней

навстречу.

- Я так соскучился по вас, что мне кажется, - сказал он, здороваясь с

ней, - что уже сто лет, как не видел вас.

- Правда? - вздохнула Дарья Степановна, - а я думала, что вы уж совсем

и забыли меня.

- Слушай, Даша, - сказал Карташев, садясь рядом с ней и держа ее

руку, - что нам тянуть? И ты и я свободные люди, поженимся...

Дарья Степановна быстро опустила голову и долго молчала. Она заговорила

глухим, дрожащим голосом:

- Я уже выхожу замуж... за этого телеграфиста. Я хочу вас просить быть

у нас шафером. Что было - то было - у него, у меня; мы ответственны друг

перед другом только за то, что будет. Еще я к вам с просьбой, - и мне очень

совестно. Дайте мне взаймы сто рублей на свадьбу. Вы, может быть, не верите

мне, так поверьте: я каждый месяц буду вам выплачивать по три рубля...

Карташев торопился освоиться с новыми ощущениями, - ему было и обидно и

легко в то же время, - и он ответил, упрашивая взять у него больше денег и

не считаться с отдачей.

Дарья Степановна выслушала и покачала головой.

- Что вы меня обижаете, Артемий Николаевич? Вы хотите, чтоб я себя не

уважала? Я знаю, что вы без умысла это... Сделайте, как прошу, и больше не

говорите ничего.

Карташев покраснел, сконфузился и, целуя ей руку, сказал:

- Больше не буду. Сто рублей сейчас передать?

- Если есть.

Карташев передал деньги.

- Расписку вам выдадим муж и я. Мы хотим в воскресенье и венчаться. А

как вы думаете, Сикорский согласится тоже быть шафером?

- Конечно.

- Я сегодня же поеду в город.

- Вы поезжайте с этим паровозом, а воротитесь с балластным. Он выедет

сюда в семь часов вечера из Бендер, я дам вам записку.

В воскресенье состоялась свадьба.

После свадьбы был обед у Сикорских, и прямо с обеда новобрачные уехали

на станцию, в свое новое, очень скромное помещение.

Вечером опять светила луна, но Карташев уже один сидел на своей

завалинке, смотрел на реку, смотрел на соседний пустой теперь дом бывшей

телеграфной конторы, где уже никто не сидел на завалинке, куда не пойдет он

больше, и чувствовал пустоту и одиночество.

"Теперь, - думал он в утешение себе, - когда я опять свободен, больше

не вкручусь ни в какую историю: или Аделаида Борисовна, или никто".

Он вздохнул и подумал:

"Слава богу, и нет никого. Даже у Лизочки уже есть жених".

XX

Теперь он ездил по дистанции на балластных поездах, с тоской и грустью

вспоминая былое оживление линии. Тогда казалось таким необходимым его

присутствие, заболей он, умри, тогда все дело остановилось бы. А теперь он

никому больше не нужен был. Балластная возка - единственная работа на

линии - шла и без него.

Сидя на тормозе, ему оставалось только переживать все это бурное, такое

еще недавнее прошлое.

Только ему одному, впрочем, понятное прошлое. Что скажет всякому

другому, кто будет проезжать здесь в поезде, та дорожка, уходящая в лес, те

бугорки, которые он раскапывал, отыскивая песок, остатки бывших бараков, где

когда-то жили и волновались своими мгновениями люди, где всегда с

нетерпением ждали его, Карташева, когда казалось ему, что только из-за него

и стояла вся работа. А там крестик простой деревянный на могиле, где зарыт

несчастный Савельев, едва видный с линии.

И конец дистанции, и начало, где когда-то качался Карташев, как

маятник, между двумя соблазнами, были особенно тяжелы теперь по

воспоминаниям. Здесь всегда - образ повесившегося Савельева, там, на

станции, Дарья Степановна с мужем, теперь всегда настороженные и даже

враждебные к нему.

И прозрачная осень, с обычной печатью грусти и отлетающей жизни, еще

сильнее нагоняла чувство одиночества и меланхолии. Правда, приятной, всегда

с стремлением вдаль.

В этой дали ярче всего другого вставал образ Аделаиды Борисовны. К ней

тянуло, как к чему-то единственно близкому. Для всех других и всего

другого - он всегда чужой и только временами как будто и близкий и нужный

человек.

"Борисов говорит, что семья - это основа всякого эгоизма, всякого

зла, - думал Карташев, - а между тем семья и самый главный двигатель

человека. Без сознания, что ты кому-то нужен, необходим, нет энергии. Везде

и во всем заменят меня и только у той, которая полюбит, никто не заменит.

Для нее работать, жить, радовать ее своими успехами..."

В таком настроении, возвратившись однажды с линии, Карташев получил

телеграмму от Пахомова, вызывающую его в Бендеры.

Карташев показал эту телеграмму Сикорскому, и тот, подумав, сказал:

- Я думаю, что это сигнал: "К расчету стройся". Я вам советую ехать со

всеми вещами.

В тот же вечер Карташев выехал, сев на поезд не на станции, а в Заиме.

Провожали его только Сикорский и Тимофей. Тимофей завтра тоже получал

расчет, причем ему не в счет выдавалось сто рублей наградных, да успел он

скопить рублей около ста.

- Зайцем проеду, - говорил Тимофей, - в Самару рублей за десять, а как

иначе? - а остальные денежки домой привезу, водкой стану торговать, а как

иначе?

- А поймают да в тюрьму посадят? - спрашивал Сырченко.

- Не поймают, - тянул Тимофей, а Сырченко весело смеялся.

Вот и не видно и не слышно больше ни Тимофея, ни Сырченко.

И они - уже невозвратное прошлое.

Следующая